В университете Рембрандт продержался недолго. Знал, что там его не научат искусству живописи. Через год он бросил университет и на три года пошел в ученики к посредственному художнику-архитектору, в основном потому, что тот учил его рисовать чучела животных. Дальше он поучился у художника Питера Ластмана, более именитого наставника. Тот проработал с Рембрандтом около года; считается, что именно Ластман научил молодого художника писать эмоционально.

Голландский мастер начал писать профессионально в возрасте девятнадцати или двадцати лет. Тогда он делил студию в Лейдене с Яном Ливенсом, бывшим вундеркиндом, постарше и поопытнее. У Ливенса и Рембрандта были одни и те же модели, они подражали друг другу, — так и родилась дружба на всю жизнь. Позже Рембрандту стали приписывать некоторые из лучших произведений Ливенса.

К 1630 году, когда был написан тот самый украденный автопортрет, Рембрандт и Ливенс стали восходящими звездами. В том же году их мастерскую посетил поэт Константейн Гюйгенс, секретарь принца Оранского, правителя Голландии. Он восторженно писал о таланте молодого художника: «Это можно сравнить со всей красотой, созданной за века. Вот что я хотел бы сказать тем наивным существам, которые утверждают (и я уже упрекал их за это), будто все, что создается или выражается словами сегодня, уже создано или выражено. Я утверждаю, что ни Протоген, ни Апеллес, ни Парразий не воображали и не могли бы вообразить, случись им оказаться в нашем мире, что простой юноша, голландец, безбородый мельник, сможет так много вложить в одну человеческую фигуру и изобразить это на холсте».

Возможно, украденное полотно — самый важный автопортрет за последние годы жизни мастера в Лейдене. В 1630 году он экспериментировал с техникой, которая станет потом его фирменным знаком, — кьяроскуро, живопись в свете и в тени, игра приглушенных оттенков для придания формы трехмерным фигурам.

В этот период экспериментов Рембрандт писал себя в самых разных видах и настроениях. В 1629–1631 годах он запечатлел свое лицо в дюжине мгновений удивления, гнева, смеха, презрения. На одном из автопортретов он — представитель среднего класса, любознательный, уверенный в себе, в широкополой шляпе. На другом выглядит нищим, обездоленным, растерянным, даже обезумевшим. Почти на каждой картине главная роль отведена волосам и губам: дикая копна вьющихся кудрей или гладко причесанная шевелюра, убранная под берет; сомкнутые в задумчивости губы или полуоткрытые, с налетом озорства.

Зачем Рембрандт написал так много автопортретов?

Некоторые историки считают, что это была своего рода автобиография. Такого романтичного взгляда придерживается ученый Кеннет Кларк: «Следить за тем, как он исследует свое лицо, — почти как читать произведения великих русских писателей». Недавно другие историки пришли к более прозаическому выводу. Они считают, что все упиралось в деньги: он создал так много автопортретов потому, что был деловым человеком и дальновидно рекламировал себя. Автопортреты — в частности, выразительные изображения головы и плеч, или трони[26], — в XVII веке в Европе были в моде и ценились богатыми аристократами. Для Рембрандта ранние автопортреты служили двоякой цели: помогали оплачивать счета и продвигать свой «бренд».

Не знаю, какая теория мне нравится больше. Не сомневаюсь, что Рембрандт стал отличным продавцом в более зрелом возрасте. Но мысль о том, что он был таким уже в двадцать четыре года, когда писал похищенный автопортрет, вызывает у меня скепсис. Думаю, эта картина — просто честное воспроизведение важного момента в истории искусства. Обстановка спокойная, волосы аккуратно уложены, рот закрыт, губы сомкнуты. Рембрандт выглядит задумчивым, зрелым, как парень, готовый отправиться из дома в большой город, чтобы разбогатеть.

В итоге на помощь пришли датчане. Полиция Дании согласилась, чтобы постановочная встреча для покупки Рембрандта была организована в Копенгагене, куда легко добраться из Стокгольма поездом. В глазах наших иракских подозреваемых смена обстановки укрепляла уверенность в искренности Костова. Когда он объяснил — честно, — что находится в розыске в Швеции и не может получить визу, они отнеслись к этому с пониманием.

В середине сентября я вылетел в Копенгаген и встретился с Костовым, тремя агентами из Лос-Анджелеса, представителями американского посольства и местной полицией. К нам присоединился и Эрик Айвс, глава отдела по борьбе с преступностью в Вашингтоне.

На следующее утро я вылетел в Стокгольм. Главный инспектор шведской национальной полиции Магнус Олафссон встретил меня в аэропорту. По дороге в свой офис он предупредил меня насчет двух иракских подозреваемых, братьев по имени Баха и Дия Кадхум. Они были умны и безжалостны, явно склонны к агрессии. Шведы прослушивали их мобильные телефоны и сообщили, что братья спорят, стоит ли доверять мне.

— Они очень осторожны, — сказал Олафссон. — Не думаю, что вам удастся их одурачить.

В своем кабинете главный инспектор вручил мне цветные фотографии обеих сторон картины Рембрандта. Оборотную я изучал дольше. Увеличенные фото лицевой стороны я уже рассмотрел. Она была похожа на открытку, и на изготовление приличной подделки ушло бы немного времени. Оборотная сторона картин часто дает больше информации. Сзади рама из красного дерева была исцарапана, большую часть закрывали три музейные наклейки, включая инструкцию по подвешиванию на шведском языке. Портрет крепился к раме шестью зажимами, ввинченными в дерево. Два были загнуты под неестественными углами.

Я вернулся в Копенгаген на следующий день, и мы начали свою игру. Мы дали Костову новый, непрослеживаемый и предоплаченный сотовый телефон, чтобы тот звонил сыну. В минуты до этого первого звонка внутри страны я ощущал мандраж. Средства потрачены, все уже прилетели в другую страну, дали обещания местному полицейскому руководству и поставили на карту репутацию ФБР, надеясь, что плохие парни еще не сорвались с крючка. Первые два звонка остались без ответа. Мне это напомнило Мадрид.

Что, если мы позвоним, а иракцы нас кинут? Или Костов использовал нас в расчете на бесплатную поездку для встречи с сыном, прежде чем отправиться в тюрьму? Что, если у подозреваемых вообще нет картины?

К счастью, на третий раз Костов дозвонился и выяснил, что продавцы все еще хотят заключить сделку. Сын, Александр (Саша) Линдгрен, согласился отправиться на следующий день в пятичасовое путешествие на поезде в Копенгаген и встретиться с отцом, мной и моими деньгами.

Утром шведская наружка проследила за Линдгреном от его загородного дома до железнодорожного вокзала, а затем до границы, где передала эстафету датским полицейским. Мы встретились в вестибюле Scandic Hotel Copenhagen — современного бизнес-отеля примерно в полукилометре от знаменитого парка Тиволи.

Сын привез с собой сюрприз — трехлетнюю дочь Анну. Он закатил ее в прихожую в коляске с зонтиком, и Костов опустился на колени, знакомясь с внучкой. Линдгрен решил, что его веселая маленькая белокурая дочурка обеспечит им идеальное прикрытие.